Сегодня мы хотим поздравить с днём рождения нашего давнего друга — исландского писателя, переводчика, кавалера Ордена Дружбы Народов Ауртни Бергманна и познакомить читателя с его докладом о творчестве Хальдоура Лакснесса, сделанном на литературной конференции «ДНИ ЛАКСНЕССА В МОСКВЕ 11-15.10. 2012 г.» Текст доклада был записан и впервые опубликован на сайте НП «ОДРИ» (Общество Дружбы Россия — Исландия)
Ауртни Бергман. ОБМЕН УТОПИЯМИ. Творчество Х. Лакснесса, Исландия и Россия.
После первой мировой войны молодой Лакснесс нашел на какое-то время в католицизме выход из того духовного кризиса, который охватил молодых интеллигентов Запада в те годы. Однако в конце двадцатых годов он покинул это убежище, когда глубокий экономический кризис и наступление фашизма в Европе потрясли основы западного мира.
На первый взгляд история его исканий весьма похожа на политические приключения многих писателей Запада в период между мировыми войнами. Кризис, безработица, нужда, угроза фашизма – всё порождает сильный интерес Лакснесса к «советскому эксперименту» и помогает ему найти в Советском Союзе место своим надеждам. Он совершает две поездки в СССР, пишет о них две книги, вторая из которых, «Русская сказка» (1938 г.), живо передает очень важный этап в идейном развитии Лакснесса. В «Русской сказке» Лакснесс приходит к недвусмыслнному выводу о том, что «вера в коммунизм – это вера в будущее человечества» — и добавляет, что «вера в будущее человечества – это вера в моё собственное будущее».1) Яснее не скажешь. Новая вера писателя заставляет его не только восхвалять сталинские пятилетки и коллективизацию – Лакснесс присутствует на процессе над Бухариным и другими старыми большевиками, верит обвинениям во вредительстве и заговорах с врагами социализма и одобряет смертный приговор над обвиняемыми.
Лакснесс не стал коммунистом, но весьма активным другом и агитатором в пользу Советского Союза. Он надеется, что в Советской России переведут его книги, но его издательская история начинается лишь спустя пятнадцать лет, в 1953 году. Зато тогда целая волна переводов его книг прокатилась по Советскому Союзу. Однако в начале шестидесятых годов видно, что его политическая вера в Советский Союз пошатнулась, особенно после выхода его автобиографической книги «Время поэта» (1963). В ней Лакснесс раскаивается в своем участии в «рекламе сталинизма» и прямой «лакировке» советской действительности и особенно в своей трактовке политических процессов тридцатых годов.2) Лакснесс так решительно ставит крест над былыми убеждениями, что он прямо утверждает, что вряд ли можно найти более веский аргумент против социализма вообще, чем Советский Союз при Сталине.3) Здесь интересно отметить, что русские друзья Лакснесса, переводчики, критики и читатели явно стараются не обращать внимания на расправу Лакснесса с русской сказкой. Они обходят её молчанием, выставляя и подчеркивая попрежнему дружественные отношения Лакснесса как к Советскому Союзу, так и к русским и русской культуре. Лакснесс сам им в этом помогает в книге «Время поэта», где он, между прочем, пишет, что «из всех чужих ему по языку и культуре наций русские ему ближе всех».4)
Этот обмен любезностями напоминает нам как раз, что «Русская сказка» или «Русское приключение» (авантюра) Лакснесса является во многом чем-то иным, чем так часто повторяющаяся в те годы история перехода от слепой веры в советский эксперимент к горькому разочарованию. У Лакснесса на самом деле всё намного сложнее. Помимо политического утопизма, которым соблазнился Лакснесс, мы видим в его отношениях с Россией и с русской публикой своеобразную игру других утопических тенденций, которые всерьёз и надолго связали Лакснесса с Россией и русской культурой и привлекли русских читателей к его творчеству.
Политический утопизм ныне не в моде. Опыт прошлого века научил людей бояться всяких намерений и планов искоренить социальное зло и установить альтернативное справедливое общество при помощи тоталитарного коллективизма. Но утопии могут всё же сохранить в чем-то положительные функции как форма дискурса о поисках путей к лучшей жизни и более глубокой культуре. Дело в том, что утопии не только предполагают какое-то невозможное совершенство – они как бы балансируют на грани несбыточного — и всё же в каком-то плане доступного для человечества – состояния.5) Легко согласиться с Оскаром Уайльдом, который как-то сказал, что на карте мира, где не указана утопия, чего-то очень важного явно не хватает.
Советский Союз был центром политического утопизма тридцатых годов, но Россия не впервые оказалась в подобрной роли в Европе.6) Россия достаточно близка к Западу и одновременно достаточно удаленная, огромная и таинственная страна, чтобы не соблазнить всяких идеалистов и реформаторов, которые ищут приют своим планам и мечтам. Легко найти примеры таких тенденций: математик и философ Лейбниц надеялся, что Петр Первый даст ему возможность превратить Россию в лабораторию для осуществления своих идей об идельном обществе. Вольтер и Дидро надеялись, что Екатерина Вторая осуществит их идеи о просвещенной монархии. И так далее – вплоть до времен Сталина и Лакснесса и веры в русский коммунизм. Но Россия — страна воистину громадная и там есть место не только чисто политическим утопиям. В книге Лакснесса «Русская сказка» его мечты о хорошей жизни для всех не только связаны с политикой и плановым хозяйством, но, если можно так выразиться, и с утопией поэтической. В своей исповеди Лакснесс описывает Советскую Россию как общество идеальное для писателя, ибо там уже осуществляется старая мечта о глубоком влиянии литературы на образ мыслей и отношения людей, на развитие личности, на подъём культурного уровня целого народа.
Характерно, что в «Русской сказке» Лакснесс больше всего восхищается достижениями общекультурной революции, в частности, всем, что касается распространения литературы. «Миллионы людей,» -пишет он,- «которые даже не мечтали учиться читать, вдруг стали питать свою душу бессмертными произведениями великих мастеров; в этом как раз и заключалась русская революция не в последнюю очередь».7) Россия стала землёй обетованной, потому что там много читают. Лакснесс подробно пишет об удивительно крупных тиражах книг: в пушкинскую годовщину в 1937 году его произведения выходят в 12 миллионах экземпляров, «Тихий Дон» Шолохова напечатан в двух миллионах экземпляров, средний тираж книг – 50 тысяч. Книги дешево стоят и моментально расходятся. Лакснесс радуется тому, что в стране Советов законы рынка не помеха культурным достижениям: тем, кто занимается творчеством — будь то в области литературы, театра или музыки – никогда не приходится спрашивать, сколько это стоит или будут ли расходы оправданы?8) Лакснесс укрепляет свои левые взгляды не в последнюю очередь тем, что его коллеги, как он думает, свободны от коммерческих соображений. Утопизм писателя окрыляется его убеждением в том, что советская культурная политика обеспечивает большой и естественный спрос на литературу – и новую и классическую.
И здесь в его сознании начинает стираться грань между Россией прошлого и Россией настоящего. Лакснессу кажется, что Россия есть и была литературной утопией из-за той роли секулярной церкви, которую играла художественная литература в России, по крайней мере, со времён Пушкина. Всеобщее поклонение таланту и творчеству Пушкина становится для Лакснесса осуществлением мечты о власти поэзии над умами. Он переводит «Памятник» Пушкина на исландский язык и печатает перевод как раз в «Русской сказке»: возносится вместе с великим поэтом «выше Александрийского столпа» — выше всех сооружений власти. О месте Пушкина в русских сердцах Лакснесс пишет куда более проникновенно, чем о политических кумирах времени — Ленине и Сталине. В своей очень просоветской книге он подчеркивает, что именно Пушкин сделал его, уже друга Советского Союза, другом России и русских.
Интересно, как всё это проявляется в том, как Лакснесс сравнивает жизнь и судьбу исландского и русского народов. Он, конечно, не забывает об огромной разнице между ними, но всё же находит важные параллели в истории русских и исландцев: оба народа получили в наследство бедность и отсталость, которые им предстоит преодолеть в как можно краткий срок, и оба, по его убеждению, в очень значительной мере связывают свои мечты о лучшей жизни с литературой, с творчеством поэтов, скальдов, писателей.
Такой утопизм, пожалуй, не ставит себе целью искоренение социального зла и воцарение полной справедливости и равенства. Такой утопизм мечтает о взаимоотношениях людей, над которыми царствует литература, об обществе, где великий писатель или поэт – царь и бог, где самые разные люди волей-неволей подчиняются его благородной власти.
Такого рода мысли мы часто встречаем в романах и публицистике Лакснесса. Особенно ярко они проявляют себя как раз в том большом романе, над которым он работал в бытность свою в Советском Союзе. Я имею в виду тетралогию «Свет мира», второй том которой был написан Лакснессом в Москве зимой 1937-38 годов.
«Свет мира» — это роман о поэте из народа, Олавуре Каурасоне. Он незаконный ребенок, брошенный родителями на попечение прихода. Его бьют, заставляют работать не по силам, унижают, издеваются над ним. Но с детства он находит утешение и помощь в поэзии, как собственной так и в поэзии предшественников. И как бы ни издевались над ним и ни презирали его, он всё же всем нужен. Кому-то нужно выразить свою любовь его стихами, другому – скорбь по умершему, кого-то нужно наказать, другого поднять на борьбу за справедливость. Все хотят, чтобы поэт им служил или помогал. И он, оказывается, обладает той чудотворной силой, которая поднимает самых разных людей над их ограниченностью и незавидной участью в жестоком мире. Поэт Олавур – человек слабый, грешный, но он всё же представляет собой высокий идеал человека, чуть ли не какого-то исландского Христа.9) Поэт – это тот, сопереживает с униженными и оскорбленными, его доброта безгранична, чиста и наивна. Этого бедного поэта, этот «свет мира», мы вправе считать попыткой создать образ «положительного прекрасного человека», аналогичный с князем Мышкиным у Достоевского. Как Мышкин, он терпит полное поражение в мире практических и своекорыстных целей, но он всё же оказываетс победителем в своем собственном нерукотворном мире сострадания, красоты и поэзии. К нему как нельзя лучше подходят слова пророка Исайи о страждущем праведнике: «Он был презираем и мы ни во что не ставили Его… но Он взял на Себя наши немощи … и ранами Его мы исцелились». (Ис.53)
Олавур живет в своей утопии красоты, любви и поэзии. У него есть друг, тоже поэт, который отказался от поэзии, чтобы бороться за достойное человека общество. Это революционер Эрн Ульвар. Над постелью умирающего ребенка поэта эти друзья спорят о своих двух утопиях в диалоге, который можно сравнить с великим спором Алёши и Ивана Карамазовых «за и против» милосердия и справедливости. Поэт защищает свой идеал красоты, творчество как утешение или даже спасение душ, и хочет, чтобы его оставили в покое и не втягивали в конфликты и борьбу. Его друг (Эрн) говорит, что время поэзии и красоты наступит лишь после того, как переделают общество и установят справедливость, и требует от Олавура, чтобы тот высказался ясно: ты за нас или против нас? В этом диалоге на равных Лакснесс как бы спорит с самим собой о том, какая «утопия», какие стремления наиболее ценные и важные. Он иногда писал статьи или репортажи вроде «Русской сказки», в которых преобладает голос Эрна Ульвара и требования справедливости. Но в своих романах Лакснесс всегда соблюдает полифонию, показывает «другую сторону» всякого дела, и в этом важном диалоге он под конец спрашивает устами своего поэта Олавура: а что если бороться будут за справедливость, пока не останется ни одной живой души на земле? 10)
Этим вопросом Лакснесс как бы предсказывает свое идейное развитие в будущем. Ему предстоит отказаться от политической утопии Эрна Ульвара, но он на всю жизнь сохранит верность утопии, которая строится на мечте о высоком назначении литературы. И в этом он некоторым образом идёт одной дорогой со своим русскими читателями, как видно по тому, как реагировали на романы Лакснесса в России. В первые годы те, кто пишут о Лакснесе, обычно подчеркивают, что он с правильных идейных позиций присоединяется к рабочему классу в борьбе с буржуазным миром; его творчество критики явно тянут в сторону социалистического реализма в советском понимании этого слова. Но с годами мы видим, что в рассуждениях о романах Лакснесса в Советском Союзе такие политические критерии постепенно становятся как бы неуместными и на них ссылаются всё реже. Зато русские критики всё больше восхищаются богатой галлереей характеров в романах Лакснесса, самим своеобразием и уникальностью их жизни. Часто это связывается со старыми и новыми романтическими представлениями, бытовавшими в России о Севере, и, в частности, об Исландии как о стране суровой природы, сильных личностей и поэтов. В связи с этим характерно, что пишет советский писатель Геннадий Фиш в путевых заметках об Исландии: «Я был покорён огромным талантом Лакснесса, создавшего характеры цельные, нерушимые, словно высеченные из скалы или льдов глетчера – образы крестьян, поэтов и рыбаков, сжигаемых страстями, людей трагической судьбы и трогательной любви». И Фиш добавляет: «Я был благодарен художнику заново, после древних саг, подарившему миру Исландию во всей её суровой немногословности».11) Как видно по таким цитатам тут совпадает интерес читателей к стране, в чем-то непохожей на другие, и к Лакснессу как евангелисту литературы. Поэтому я и не удивился, когда недавно встретил в музее-квартире Пушкина в Петербурге симпатичную старушку, которая мне сказала: «Так Вы из Исландии? Это интересная страна. Там поэзия не дело элитарное, как у нас, но живая часть ежедневной жизни людей. Я об этом читала в романе Лакснесса «Свет мира»…
Эти слова отражают очень важный аспект истории исландско-русских литературных связей. Лакснесс в своё время узрел в поклонении таланту Пушкина и в тиражах книг в Советском Союзе признак того, что именно в России сможет осуществиться утопическая надежда на великое влияниее литературы на жизнь людей. Но русские читатели Лакснесса – а он был главным источником их представлений об Исландии – стали рассматривать родину писателя как страну, где такая литературная утопия стала реальностью. Именно в Исландии они нашли место вековой надежды русской интеллигенции на то, что можно создать человеческое общество, где осуществляется идеал счастливого сожительства литературы и искусства с целым народом.
Этому можно найти уйму примеров. Я не хочу сказать, что русских, поверивших в исландскую утопию, было очень много, но те, которые о ней заговорили, поют в унисон. В Исландии все читают, покупают книги, сами сочиняют. «Исландцы самый литературный народ мира», говорит ведущий скандинавист России Стеблин-Каменский в «Культуре Исландии». Он же говорит: «Страсть к мастерству в стихосложении — исландская национальная черта». Крымова и Погодин пишут в своей монографии о Лакснессе: «В Исландии нельзя не быть поэтом» и «Только в Исландии чуть ли не каждый крестьянин сочиняет стихи». 13) Геннадий Фиш пишет в «Отшельнике Атлантики»: «Пожалуй нигде литература не имеет такого громадного влияния на формирование сознания народа». 14) И как и в примере с доброй старушкой в музее Пушкина, все эти выводы связаны с именем Лакснесса. Именно он подкрепляет идеи о стране героической борьбы с природой, которая одновременно является и страной поэтов, искусства слова. Крымова и Погодин пишут: «Можно с полным основанием сказать, что сплав высокой поэзии и примитивного быта – это особенность жизни исландского народа и воплощение этого контраста стало отличительной чертой творчества Лакснесса.15) Я только что цитировал слова Фиша о характерах «словно высеченных из скалы или льдов глетчера», с которыми он познакомился в романах Лакснесса до поездки в Исландию. И он добавляет: «Но только здесь, в живом общении с её людьми, я по-настоящему понял, что значит не для мира, а для исландцев, для самого существования народа творчество Халлдота Лакснесса».16) Писатель таким образом вознесся выше всех своих соотечественников, он главный герой истории своего народа, вершитель его судеб.
Интересно ещё вспомнить, как приняли в России «Летопись хутора Бреккукот», первый роман, который Лакснесс написал после присуждения ему Нобелевской премии в 1955 году. В «Летописи» рассказ о своей жизни ведет молодой человек, будущий певец, который в начале прошлого века растет в Рейкьявике у странных людей, жителей Бреккукот, людей, живущих как вне холдных законов экономического и социального детерминизма. Точно как он ищет – и, надо думать, найдет «чистый тон» в своем искусстве, так и люди, у которых он воспитывается, нашли свой «чистый тон» в безупречной жизни, где царит наивная доброта, безусловное бескорыстие, полное пренебрежение материальными интересами. Этот мир милых и часто смешных чудаков и чистого тона в искусстве противопоставляется дутой славе певца Гардара Холма, который служит богатому купцу и его фирме, а также целому миру фальши, сомнительной рекламе, обману и жадности. В самой Исландии многие удивились: что хочет сказать автор этой ностальгической поэмой об Исландии прошлого? Неужели он не смог найти себе более актуальный материал? Но в Советском Союзе «Летопись хутора Бреккукот» встретили очень положительно. Критик Злобина пишет в Новом мире: «Лакснесс верит, что в искусстве человечество может обрести гармонию, утерянную в мире, сменившем Бреккукот, и полном трагических диссонансов. Но есть здесь и другое: вера в то, что существует на свете песня, услышав которую «ни один человек не может остаться таким же» как был, вера в великое предназначение художника. Эта вера придает особую значимость творчеству Лакснесса. Оно, это творчество, выполняет высокую этическую миссию – оно учит любви к человеку».17) Тут, как видно, утопия гармонической жизни, благословленной искусством, приобретает у русского читателя какие-то черты политической утопии. Творчество Лакснесса поощряет идеи о том, что у маленького и «странного» народа может развиваться в чем-то завидная для других жизнь, ибо, как пишет Стеблин-Каменский, «расстояние между людьми разного положения в маленьком народе короче, чем в большом».18) И к тому же этот маленький народ так активно вживается в искусство слова, что тем самым он возносится выше прозаической борьбы за существование. Происходит нечто странное: советские критики и авторы путевых заметок как забывают, что Исландия – это западная капиталистическая страна в мире жесткого проитвостояния двух политическх систем. Они выносят свою Исландию из этой картины благодаря своему желанию найти место своим собственным надеждам.
Как ни странно, Лакснесс и его русские читатели как бы обменялись утопиями. Сначала Лакснесс поверил в советскую утопию, а под конец русские читатели сотворили из его произведений идеализированную картину Исландии как страны простой, но доброй жизни, свободной от насилия и жестокости. За этим, как в Исландии так и в России, стоит другая надежда, может быть не на общество, где разрешены все конфликты, а утопическая мечта об обществе, которое свято чтит литературу и живет по заветам лучших своих поэтов и писателей. Мы знаем, что у утопизма много недостатков. Лакснесс сам говорит во «Времени поэта» о своей вере в «советский эксперимент»: «Самые заветные надежды наши и идеалы часто сопровождаются отрицанием фактов». В результате рано или поздно наступает время горьких разочарований. Но утопическая идеализация мира или даже отдельных стран всё же имеет положительную сторону, она поддерживает многих минуты жизни трудные, на дает им забыть, что есть к чему стремиться. Утопизм поэтический помог Лакснессу и русским читателям найти друг друга, хотя бы на время, и это было возможно потому, что по разным причинам художественная литература занимала удивительно важное место в духовной жизни этих двух народов. Ныне временя другие, как все знают. Все жалуются на то, что литература отступает перед другими властителями умов или перед развлекательной индустрией. Что она, как в Исландии и России, так и во всем мире, теряет свое влияние, свою роль, свои связи с тем, что иногда называется «философией надежды». Но это уже другая тема…_______________________________________________________
1) Halldór Laxness. Gerska ævintyrið. Reykjavík 1938. Стр. 24, 29.
