Газета The Art Newspaper Russia опубликовала недавно эксклюзивное интервью с современным исландским писателем и художником Хатльгримом Хельгасоном. Его записала  искусствовед, специалист по скандинавскому искусству и автор телеграм-канала Северный ветер Амина Батанова. Очень интересно!

В 116 номере газеты The Art Newspaper Russia опубликовано эксклюзивное интервью с современным исландским писателем и художником Хатльгримом Хельгасоном. Часть нашей беседы с Хатльгримом не вошла в интервью. Публикую полную версию.

При внимательном знакомстве с современным искусством Исландии может сложиться впечатление, что исландские художники одержимы своей страной, ее репутацией и собственными представлениями о нации. При этом такая форма саморефлексии содержит значительную долю самоиронии и самокритики. Творчество Хатльгрима Хельгасона подтверждает это наблюдение.

Хельгасон – один из самых известных современных исландских писателей, поэт, стендап-комик, публицист и художник, не боится творческих экспериментов и сложных тем, предпочитает работать сериями и рассказывает истории о современной Исландии и исландцах. В свои 64 года он все еще ищет собственный стиль и считает одним из самых больших своих достижений успешное совмещение двух ролей – писателя и художника.

Досье:

Хатльгрим Хельгасон родился в 1959 г. в столице Исландии, Рейкьявике.

В 1980-1981 гг. учился в Исландском университете искусств, в 1981-1982 гг. – в Академии изящных искусств в Мюнхене. В период с 1985 по 1989 год жил и работал в Нью-Йорке и Бостоне, а в 1990-е годы – в Париже.

На его счету более тридцати персональных выставок и еще больше – групповых, его работы представлены в художественных музеях Исландии и галереях по всему миру.

Хатльгрим – лауреат многих национальных и международных литературных премий, кавалер Ордена искусств и изящной словесности Франции (2021). На русском языке изданы его стихотворения и романы «101 Рейкьявик», «Десять советов по домоводству для наемного убийцы», «Женщина при 1000°C», «Шестьдесят килограммов солнечного света», «Автор Исландии».

Уважаемый Хатльгрим, в России вас знают как писателя с мировым именем, но совсем не знают как художника. Поэтому мы благодарим вас за готовность поговорить об этой стороне вашего творчества. В ваших многочисленных интервью вы в основном говорите о литературе. Почему не об искусстве?

Когда проходят мои выставки (в последние годы не часто), я в основном даю интервью на исландском языке. Правда заключается в том, что я всегда готов поговорить об искусстве! Это так приятно, ведь половину своей жизни я говорил о книгах.

Кем вы ощущаете себя в первую очередь: писателем или художником? Как совмещаете эти роли?

Одно занятие неизменно отъедает время от другого. Это как жить с двумя женщинами — в доме всегда будет кто-то недовольный. А если говорить серьезно, очень сложно делать карьеру одновременно в обеих сферах. Cчитаю, что это одно из моих самых больших достижений! Хуже всего то, что на начало работы всегда уходит несколько недель. Первые дни проходят в робких и неуверенных попытках, но затем дело набирает обороты, и у тебя появляется чувство собственного достоинства.

Нужно ли читать ваши книги, чтобы лучше понять ваши картины?

Нет, я так не думаю. Книги пишет другой человек.

Вы учились в Исландском университете искусств, а потом в знаменитой Мюнхенской академии художеств. Насколько важен был для вас этот опыт? В чем принципиальная разница между этими учебными заведениями?

Исландская школа, где я изучал азы, больше подходила мне. Когда нам предложили выбрать факультет, я пошел на отделение концептуального искусства, но к 12 часам дня там никто так и не появился, а я был на месте уже в 8 утра — голодный студент, готовый учиться. Через три недели я перешел на отделение живописи, где хотел научиться живописному ремеслу. Но поколение до меня утратило его: они потратили время на абстрактное искусство, легкий поп-арт и антиживопись. То же самое я испытал в Мюнхене. Это был 1981 год, время «новых диких» — художников, швыряющих пивные банки в холст и слушающих панк-рок. Мало мыслей, мало чего-либо вообще — одни чувства. Для меня, деликатного молодого человека, все это было не близко. Я был более сложным, полным всяких идей, и мне требовалось время, чтобы разобраться во всем самостоятельно. Моя жизнь художника всегда была очень одинокой, я не вписывался в тенденции.

В Мюнхене, несмотря на концептуальную моду, вы обратились к традиционной для исландского искусства пейзажной живописи. Было ли это связано с тоской по родине или в этом жанре вы себя увереннее чувствовали?

Это был мой бунт против искусства того времени, которое казалось мне слишком простым, легким и несерьезным. То же самое произошло и с моими занятиями литературой. За вдохновением я обращался к поэтам XIX века, потому что мне не нравился модернизм, я терпеть не мог антисюжетных вещей, абстрактных и авангардных движений. Для меня Сэмюэл Беккет был скучным, Марк Ротко — просто красной краской на плоской поверхности без какой-либо идеи, не говоря уже о Дональде Джадде, Соле Левитте и остальных. Я всегда спрашивал себя: как искусство стало таким скучным и неинтересным, таким закостенелым и пустым? Я до сих пор так думаю об этих измах и их потомках. Чуть позже я открыл для себя Филипа Гастона, и он спас для меня американскую живопись. Но, возвращаясь к вашему вопросу, в мои 22 года пейзажная живопись была самым большим табу в Исландии, поэтому я и пошел в этом направлении.

В США манера вашей живописи кардинально изменилась. С чем это связано?

Я вырос из ландшафта в тело. Это произошло до того, как я покинул Исландию. У меня был собственный «голубой период», когда я изображал тяжелые классические фигуры в современной обстановке, такие как обнаженный Пикассо, курящий сигарету или играющий в рок-группе. В США фигуры стали почти геометрическими, в духе 1980-х. На меня повлияли музеи Нью-Йорка, египетское искусство и стилизованные фигуры Кита Харинга. Нью-Йорк был настоящим плавильным котлом! Я был одиночкой, сидящим в своей студии, но впитывал все, что происходило вокруг: от зарождающегося хип-хопа до Жан-Мишеля Баскиа, Андреса Серрано, Синди Шерман и Джеффа Кунса в период его сумасшедшего китча.

При этом в вашем искусстве довольно сложно увидеть параллели или отсылки к каким-то конкретным художникам или знаковым произведениям. Можете ли вы назвать важных для вас художников, тех, с которым вы ведете внутренний диалог?

Сегодня я думаю в основном о Баскиа и Гастоне. Я восхищаюсь художниками, у которых настолько индивидуальный стиль, что их работы узнаются моментально, каждый их мазок подобен отпечатку пальца. Их краски – это прямая трансляция из их внутренней жизни, их души. Баскиа до сих пор поражает, ведь он добился столь многого за столь короткое время. Я имею в виду, что он моего поколения, а я в свои 64 года все еще пытаюсь найти свой собственный стиль! Гастон действительно открыл новые возможности, и мне потребовались годы, чтобы понять это. Его работы могут выглядеть «уродливыми» или «безвкусными» в традиционном смысле этого слова, а кто-то даже (до сих пор) может назвать их плохой живописью, но в этих работах есть гораздо более глубокая сторона, чем кажется на первый взгляд. У меня также были периоды Пикассо, и этим летом я увидел лучшую и самую мощную художественную выставку в своей жизни в его музее в Антибе. На ней были представлены картины Пикассо последних двух лет его жизни. Еще я обожаю Мунка – он в каком-то смысле почти исландец и поэтому очень близок мне. Отто Дикс всегда великолепен, а Веласкесу я просто поклонялся. Но единственная художественная выставка, которая довела меня до слез, — это большая ретроспектива Дали в Мадриде около десяти лет назад.

Какие у вас отношения с историей исландской живописи? Как она на вас повлияла? Было ли у вас желание продолжать традиции Торлакссона (1867–1924) и Кьярваля (1885–1972) или вы испытывали потребность оппонировать им?

Исландскому изобразительному искусству всего 100 лет. Сестра моей бабушки, Кристин Йонсдоттир, была первой в Исландии художницей (первой женщиной-художницей, получившей формальное образование и сделавшей живопись своей профессией — А.Б.). Отучившись в Копенгагене сразу после Первой мировой войны, она вернулась домой, где стала писать пейзажи в духе Поля Сезанна и жанровые картины из жизни исландцев (она была не слишком-то современной). Кьярваль — это наш ван Гог, наш Мунк, наше все. От него не уйти. Удивительно яркий талант, настоящий гигант, женатый на своем творчестве. Еще есть Эрро (Гвюдмюндюр Гвюдмюндссон, известный как Erró, современный исландский художник. — TANR), который вышел из истории исландского искусства и стал невероятно популярным в Париже. Остальные были либо пейзажистами, либо абстракционистами. Затем пришли концептуальное искусство и минимализм, и я наблюдал, как они становились все более популярными в Исландии, при этом живопись давно находится в тени. Я чувствую связь с Хельги Торгилсом Фридьонссоном, возможно самым важным художником последних 50 лет. Он очень личный в своих картинах, очень странный — в хорошем смысле — и очень продуктивный.

Европу, а потом и весь мир завоевала сначала литература скандинавского модернизма, и только потом известность приобрело скандинавское искусство. Как вы думаете, произойдет ли нечто подобное с искусством Исландии, чья литература сейчас пользуется в мире невероятным успехом?

Я думаю, что это уже происходит. Молодое поколение уже всемирно известно, как и предсказал мой персонаж Хлинур Бьёрн в романе «101 Рейкьявик» еще в 1996 году. Рагнар Кьяртанссон проводит выставки во всех крупнейших музеях мира, у него даже был крупный проект в самом современном московском музее. (В 2019 году Кьяртанссон устроил перформанс «Печаль победит счастье» на сцене Московского академического театра им. Маяковского, а в 2021 году в «ГЭС-2» открылась выставка «Санта-Барбара. Живая скульптура Рагнара Кьяртанссона». — TANR.) Викингур Олафссон покоряет мир классической музыки. О популярной музыке упоминать излишне. В настоящее время в Исландии процветают все области искусства.

Как бы вы сами охарактеризовали ваш стиль или направление?

Сейчас я в основном импровизирую, возможно навсегда забросив реалистическую живопись. Каждая картина — это путешествие в неизведанное, путешествие в себя, это другая сторона селфи, если хотите. Возможно, «селфизм»? Иногда в голове возникает довольно четкий образ, и я начинаю его рисовать. Чаще всего это мутная, едва заметная идея или просто ощущение — красное круглое или синее комковатое. Я начинаю оттуда и понятия не имею, к чему это приведет, все основано на одном лишь инстинктивном первобытном чувстве, но потом в картину, когда я ее уже заканчиваю, медленно входит мой разум. В конце концов мне удается сохранить мои картины, и они сами становятся для меня «спасательной миссией». Я думаю, что большинство интересных художников сегодня делают то же самое: исследуют собственную внутреннюю жизнь и изображают ее.

Как-то вы сказали, что «рассказывание историй стало самым важным национальным обычаем исландцев». С этим сложно не согласиться. В ваших работах 1980-х годов мы видим крупные обнаженные фигуры, во многих остальных — мужчин и женщин, выясняющих отношения. Кто они?

Я часто изображал битву полов в процессе исследования темы любви, брака, семейной жизни. Это бездонный колодец. «Женщины голодны, мужчины злы» (выставка 2019 года в галерее Two Ravens Arthouse в Рейкьявике. — TANR) была посвящена феминистскому движению MeToo, которое меня очень воодушевило, поскольку 30 лет назад я и сам стал жертвой изнасилования. Я хранил молчание об этом опыте до 2015 года, а когда наконец рассказал — мне стало легче. На самом деле это один из лучших моих поступков в жизни. Я был очень рад возможности исследовать эту тему с помощью живописи. Мне нравится искусство, которое максимально приближено к жизни. Кроме того, как писатель я привык рассказывать истории – как в книгах, так и на холсте. В моих картинах всегда есть истории и персонажи.

В ваших произведениях много иронии и сатиры, иногда вы изображаете известных исландцев, как, например, в серии портретов исландских писателей и поэтов. Как реагируют на свои изображения ваши современники? Например, какая реакция была у премьер-министра Исландии Давида Оддссона, которого вы наделили чертами своего неоднозначного персонажа Грима — человекоподобного существа, похожего и на Дракулу, и на Пиноккио? Или реакция мэра Рейкьявика Йона Гнарра на групповой портрет «Семья Гнарр»? Вы упоминали как-то, что Йон Гнарр согласился предоставить вам доступ к семейному фотоархиву, то есть он, видимо, знал о вашей задумке. Ему понравился результат?

Я думаю, Гнарру понравилось. По крайней мере, он хотел купить картину, но было уже слишком поздно. Она была написана из уважения к нему. Иначе дело обстояло с Оддссоном. Будучи мэром Рейкьявика и премьер-министром Исландии (он также пытался баллотироваться на пост президента, но потерпел неудачу), Оддссон был альфой и омегой политической власти в Исландии более 20 лет и в конце концов начал злоупотреблять ею. Он известен своей абсолютной нетерпимостью, когда дело касается его собственной персоны, и я никогда не слышал о желании господина Оддссона купить мою работу с его изображением. Знаете, играть с политической властью и высмеивать ее — это весело. Как у художника, у тебя тоже есть своя власть, и она может длиться десятки тысяч лет, тогда как власть политика у нас ограничена четырьмя годами.

Подробности:

В 1995 году Хельгасон создал персонажа Грима (прозвище образовано от имени Хатльгрим, в то же время с исл. Grim – мрачный) – человекоподобное существо, одновременно напоминающее Дракулу и Пиноккио. Этот персонаж, который является альтер-эго Хельгасона, всегда лжет и «пишет на чужой крови», то есть символизирует сущность писателя. Живописным портретам, графическим работа и комиксам, героем которых является Грим, Хельгасон посвятил несколько выставок, а в 2004 году в Исландии был опубликован каталог Best of Grim. Хельгасон придумал ему биографию и создал генеалогию. Художник также изобразил премьер-министра Исландии Давида Оддссона (The Grim Effect), наделив его гримовскими чертами.

____________________________

Вы создали несколько серий очень мрачных, экспрессивных работ, мотивом для которых стали обстоятельства личной жизни. Сложно ли было вам работать с такими темами как болезнь или смерть? Был ли в этой работе психотерапевтический эффект?

Думаю, это началось в 2015 году. Тогда я еще не знал, что тот год станет одним из самых мрачных в моей жизни. Часто случается, что картины как будто знают, что происходит внутри вас. В этих работах (серия работ 2015 года «Акрил на темноте I» – прим. А.Б.) я изобразил свой район, эту тихую часть Рейкьявика с ее подъездными путями, припаркованными машинами в темное время суток. Я сделал это столь реалистично, что многие даже приняли их за фотографии. Мотивы были связаны с моими прогулками с собакой (собака довольно сильно повлияла на мою карьеру). В сентябре я выставил картины, а в октябре опубликовал свою книгу об изнасиловании, что было очень тяжело, потому что за этим последовали нападки глупых реакционеров. Кроме того, в октябре моя дочь родила мертворожденного ребенка, нашего первого внука. Это был действительно «черный период» в моей жизни. Позже мне удалось выразить скорбь по погибшему младенцу в стихах, которые были опубликованы в книге «Рыба сверху» в 2017 году. Кроме того, весь слатшейминг, последовавший за публикацией книги, в которой я описал трудную зиму в Мюнхене, преследовал меня и в последующие годы.

Кто для вас является арбитром в вопросах искусства, кто должен определять качество и ценность произведения – критик, профессиональный искусствовед, галерист, коллекционер или зритель? Чье мнение для вас имеет наибольшее значение?

Я всегда хочу сказать людям, что моя вера и доверие к ним практически безграничны. Но в то же время я понимаю, что их «вкус» может быть очень плохим, а «глаз» часто не так развит. Например, они, вероятно, не понимают Гастона. Тем не менее, я считаю, что образованная публика всегда чувствует великое искусство, если оно действительно глубоко, умно или достаточно мощно. Галеристы слишком заняты шумихой и деньгами, поэтому склонны наблюдать за лучшим искусством. Конечно, это была классическая история мира искусства с момента его создания. Ван Гог умер, не продав ни одной картины, а затем его обнаружил одинокий искусствовед с волшебным глазом. Я искренне верю, что и сегодня дела обстоят похожим образом. Возможно, в Гане живет художник, о котором никто не слышал, но который станет следующим Ван Гогом. Я имею в виду, что мы не можем вечно жить с музеями, полными Джадда и Ротко.

Ваше художественное творчество неразрывно связано с Исландией – почти во всех сценах мы видим действия, происходящие в Исландии и с исландцами. Но, возможно, есть другие города и места, которые вас, как художника вдохновляют?

Я жил в Нью-Йорке в 1986–1989 годах, и этот город навсегда занял особое место в моем сердце. В тот момент, когда я выхожу из самолета в аэропорту Джона Кеннеди, я начинаю танцевать. Но дело в том, что, когда вы пытаетесь копнуть глубже в себя, вы всегда обнаруживаете что-то вроде родной страны или какую-то ее версию. Если вы посмотрите на мои поздние работы, то увидите вдалеке тот холодный и пустой горизонт, с которым мы живем здесь, в Исландии.

Как вы думаете, через 100 лет что будет более актуальным и интересным для будущих поколений – ваши картины или ваши книги?

Без сомнения – моё искусство! К тому времени чтение книг полностью исчезнет из повседневной жизни.